Я расскажу вам о человеке, который сначала ел хлеб, потом его растил, потом пек его, — о пекаре блокадного Города Анне Николаевне Юхневич. Тогда она носила девичью фамилию Горохова.Все было очень недавно, просто кажется, что давно. Дело в том, что время, в которое мы живем, можно ощутить кожей, а прошлое — труднее, потому что история обкатывает время, как море — голыши, стирая острые сколы и царапины. События становятся круглыми, образы — без деталей. Но чтобы пальцы их не скользили по обработанной поверхности и сами они ощутили реальность бывшего, нужны и частности, шероховатые на ощупь.
ХЛЕБОМ ЕДИНЫ
Пекарь блокадного Ленинграда Анна ГОРОХОВА. (Сочинение на тему «Хлеб»)
Вступление
Время от времени люди умирают. Это нормально.
Ненормально, когда люди умирают насильственной смертью и когда умирают молодыми, когда их убивают на войне пулями, минами, снарядами, осколками гранат. И еще — когда людей убивают голодом, медленно, в надежде, что, цепляясь за уходящую жизнь, они потеряют человеческий облик и вырывающиеся из нутра защитительные инстинкты превратят их перед смертью в животных. Чтобы убивающие почувствовали хоть ненадолго превосходство, превосходство сытого животного над голодным.
Фашизм воевал против Города металлом, огнем и голодом.
Но был побежден Городом. Да и голодом тоже. Потому что в этом городе даже слабые, даже мертвые были сильнее блокады.
Строки из письма: «С ноября 41-го по февраль 42-го я жила в Городе. Нас было пять человек. Мама и нас четверо. У двух сестер были рабочие карточки, у меня — служащая, у брата — детская и одна иждивенческая (у мамы). Это было время, когда дневная норма хлеба снизилась до 125 граммов на человека. В мои обязанности входило выкупать хлеб, делить его и обеспечивать семью водой. Продуктов в это время почти не давали. Мы остались живы благодаря дисциплине и огромному уважению к маме и друг к другу. Каждому хотелось съесть свой хлеб за завтрашний день, но мы не делали этого, так как боялись спровоцировать остальных. Особенно трудно было делить хлеб на глазах у младшего брата. Хотелось ему хоть чуточку дать поменьше. Ведь он был меньше нас и не работал, но он так смотрел на мои руки, что я этого сделать не могла. (Ему было 15 лет.) Мы делили хлеб поровну, независимо от получаемой карточки. Наша семья выжила вся».
Львовцева Вера Алексеевна. 2.2.76 г.
ХЛЕБ НУЖЕН, ЧТОБЫ ОБЪЕДИНЯТЬ ЛЮДЕЙ
Из рассказа очевидца: «В соседней квартире жили женщина и трое детей. Они все хотели жить, и женщина, разрезая хлеб на каждого, чуть-чуть, на незаметную сегодня величину — крошку, обделяла детей. Ей хотелось жить не больше, чем детям, но у нее была власть над хлебом. Ей так казалось. Она ела больше, чем другие матери, и по законам животного мира должна была выжить. Но она умерла первой. Хлеб сжег ее. Крошки. Хлеб сжег ее изнутри. Она не смогла выжить, нарушив закон граждан Города, в котором выросла и прожила всю жизнь. Она была сломлена. Велика ее трагедия, но, погибнув, убитая совестью своей, она возвратилась к людям. Выживи — она осталась бы зверем. На ее смерть не рассчитывали сытые животные, они рассчитывали на ее жизнь».
ХЛЕБ НУЖЕН, ЧТОБЫ СОХРАНЯТЬ ЛЮДЕЙ
Из встречи на улице с незнакомым человеком: «Живешь хорошим, а сделаешь подлость — и будешь нехороший. Я сделал подлость, ты понимаешь или нет? Здесь мы жили, а мне было лет двенадцать. Очередь — хлеб давали. Я отстоял очередь. Получил — и в сторону. Вижу, карточки «сэкономил». Понимаешь, голодный. Съел. Прямо не глотая, стаял во рту. А мама дома ждет. И стал я во второй раз. Во второй. Принес. Похвастался. Да… «Лучше б ты умер», — сказала мама.
А иду я сейчас с Пискаревки, от нее. Сидел. Плакал. А один, может быть, даже из тех, фотографировал на сувенир. Я его сначала готов был разорвать. А потом подумал: у него, может, в другом месте слезы…»
ХЛЕБ НУЖЕН, ЧТОБЫ ОЧИЩАТЬ ЛЮДЕЙ
«Хлеб очень вкусный. Хлеб — это главный продукт в питании. Хлеб нужен для жизни на земле. Хлеб в буханках в нашей стране стоит очень дешево. 14 копеек. А половина — 7».
Кудрявцев Сергей, 10 лет
ХЛЕБ НУЖЕН ЛЮДЯМ ЗАТЕМ, ЧТОБЫ ЕГО ЕСТЬ
Основная часть
Я расскажу вам о человеке, который сначала ел хлеб, потом его растил, потом пек его, — о пекаре блокадного Города Анне Николаевне Юхневич. Тогда она носила девичью фамилию Горохова.
Все было очень недавно, просто кажется, что давно. Дело в том, что время, в которое мы живем, можно ощутить кожей, а прошлое — труднее, потому что история обкатывает время, как море — голыши, стирая острые сколы и царапины. События становятся круглыми, образы — без деталей. Но чтобы пальцы их не скользили по обработанной поверхности и сами они ощутили реальность бывшего, нужны и частности, шероховатые на ощупь.
Пусть все, как есть, со шрамами и рубцами, чтобы мог зацепиться за свое прошлое рецепторами памяти десятилетний ленинградский школьник Сергей Кудрявцев.
Первая жизнь председателя Касьяновского сельсовета Анны Гороховой окончилась ясным ноябрьским утром тысяча девятьсот тридцать седьмого года… Накануне вечером ее вызвали в районный центр, но она не решилась ехать в ночь. Было страшно: лес глухой, шаг с дороги — и пропал, а дороги той — 40 километров. Уже дважды в этом лесу стреляли в нее, но ей удавалось уйти, оставив в чаще убитых лошадей.
В райисполкоме ее освободили от обязанностей главы сельсовета. В 11 часов она была свободна и могла ехать через лес спокойно и вспоминать, как избрали крестьяне, матерые мужики и бабы, повидавшие жизнь, на место председателя колхоза им. VI съезда Советов комсомолку Анну Горохову, семнадцати лет от роду.
Сей-паши, Анна!
Она сеяла и пахала до осени, а осенью заболел председатель сельсовета. И решили мужики и бабы восьми деревень избрать нового председателя советской власти на место. А председателю еще восемнадцати не стукнуло. Ничего, решили, стукнет восемнадцать. Так оно и случилось.
Получила Анна печать и двух мужиков в аппарат — счетовода и казначея. И еще получила она указание — проводить коллективизацию, раскулачивать кулаков, агитировать колеблющихся, собирать налоги, устанавливать твердые задания… и еще — жить среди людей. Нелегкое получила она указание.
Сельсовет помаленьку становился на ноги, во всяком случае с колен он уже поднялся… Сеяли хлеб, молотили хлеб, сдавали хлеб государству. Бабы беременели, дети рождались, росли. Вот только учиться было негде. Не было школы, а нужна была, и председатель сельсовета смотрела в окно на порушенную церковь с покосившимися крестами… Там был склад. Под школу не приспособить никак. Надо разбирать и строить. Но чтобы оформить юридически закрытие церкви, надо собрать 75 процентов подписей прихожан, а прихожанами были почти все…
Полтора года Горохова убеждала матерей и отцов. И убедила.
Кирпич был уже сложен в штабеля и каменщики закладывали фундамент, когда у сельсовета появились чужие подводы с мандатами. Анна не отдала кирпич, несмотря на приказы и угрозы. «Не могла, потому что приказ избирателей был выстроить школу». Потом ее вызвали в район…
Было тогда Анне Николаевне Гороховой 22 года.
Тут бы и закончить основную часть на высокой трагической ноте, оставить героиню на дороге, ведущей в лес, но нельзя, потому что рождается новая жизнь Анны Гороховой.
И начинается эта жизнь в качестве… домработницы. Потом мытарства с сельским паспортом в поисках работы в Питере, куда она, спасаясь от судебной «тройки», приехала к брату, пока судьба ее не приводит тестоделом и пекарем на хлебозавод Московского района города Ленинграда.
Снова у хлеба оказалась Анна Горохова. Теперь уже на всю жизнь.
Зачем это мы сидим в большой и зябкой комнате на хлебозаводе, зачем своим визитом я потревожил Анну Николаевну Горохову, зачем тормошил своих друзей в поисках ее следов, кому понадобятся это сочинение, его вступление, основная часть и заключение?
Нет, конечно, вины в том, что не мы, а отцы и деды держали в кулаке блокадный кусок, не знаем его вкус. Но, гордясь их победами, тяготами и страданиями, как своими, мы обязаны кожей своей ощущать неровный срез хлебного пайка.
Все было так недавно.
Живы реальные люди, не отредактированная годами память, не отполированные временем ладони.
И хлеб жив.
Посмотри на фотографию. Это он. Не из папье-маше, не из пластика или бетона. Живой хлеб на живой руке блокадного пекаря Анны Гороховой.
Посмотри на них. Это для тебя, лично для тебя, читающий эти строки, испекли хлеб по жестким рецептам блокады (целлюлоза, хлопковый жмых, вытряска из мешков, кукурузная и ржаная мука), испекли в единственной работавшей на заводе в ту зиму печи № 6. И отмерили 125 граммов.
Смотри, читатель, это норма хлеба на один день зимы 41—42-го годов. И ничего, кроме этого куска, ты не получил бы.
Все это было недавно.
Анна Николаевна сидит, словно готовится по тревоге вскочить, и действительно она вскакивает по какому-то внутреннему звонку: грипп вывел людей из строя, рук не хватает, вот она и нервничает. По цеху идет быстро, торопливо «кланяясь» свалившейся с лотков готовой продукции.
Готовая продукция лежит на стеллажах, на столах, течет быстрым полноводным ручьем по конвейеру. Анна Николаевна могла бы уйти на пенсию, но она не может без запаха хлеба. Уже несколько лет она печет пряники. Тонны знаменитых ленинградских пряников. Сейчас придут школьники помогать расфасовывать глазированные линзочки. Много они не наработают, но польза будет: увидят своими глазами, как пекут хлеб. И блокадную печь № 6 увидят тоже. Эта печь работает и сегодня. Конвейер, похожий на увешанную рядами форм гигантскую велосипедную цепь, подает в печь размером с двухэтажный дом формы с тестом. Выезжают они из дома с хлебом.
Тесто в формы укладывают люди, и люди вынимают хлеб из формы. Сюда, к этой печи, пришла работать перед войной Анна Горохова. Она спешила, работала на совесть, но все же не успевала выбивать раскаленные формы с горячим хлебом, а печь рожала хлеб. Печь не остановить. Форма с невыпавшей буханкой прошла мимо и стала уплывать под печь, чтобы выйти с другой стороны, готовая для приема теста. Там бы и вынуть из формы буханку, но Горохова не знала этого, она бросилась под конвейер спасать хлеб. Обожженные чуть ли не до костей плечи она, боясь, чтобы ее не освободили от работы по бюллетеню, лечила сама. Сама мазала и бинтовала, благо, под халатом не видно.
Этот случай произошел до войны. И еще до войны Анна вышла замуж. Незадолго, за три месяца. Через три месяца муж ушел добровольцем на фронт и больше не вернулся. Он погиб, защищая Ленинград, ленинградцев, их дом и хлеб, который пекла Анна.
22 июля 41-го года был у Анны Гороховой последний выходной день за всю войну. Жизнь, до этого бурная, наполненная событиями и переменами, сшитая из дней ярких и непохожих друг на друга, превратилась в одну длиннющую рабочую смену…
Голод в Город пришел не сразу. Только со 2 сентября впервые после введения карточной системы было произведено сокращение продажи хлеба гражданскому населению. 8 сентября город был блокирован. 12 сентября произошло второе сокращение хлебной нормы.
С 15 сентября хлеб стали выпекать из смеси ржаной, овсяной, ячменной, соевой и солодовой муки. С 20 октября к ржаной муке стали добавлять льняной жмых, отруби, солодовую, соевую и муку из затхлого зерна. В конце ноября хлеб выпекался из такой смеси: целлюлоза, хлопковый жмых, обойная пыль, мучная сметка, вытряска из мешков, кукурузная и ржаная мука.
Анна этот хлеб пекла.
Старую жизнь вспоминала редко, а о будущей думала: когда кончится война, натушит картошки с мясом и, может быть, если будет совсем хорошо, пошьет новое платье. Сатиновые шаровары, в которых она с подругами ходила всю блокадную зиму, не раздражали, она привыкла, как привыкли к тому, что ее подруги не уходили домой, а спали прямо в пустом тогда пряничном цехе на сортировочных столах, как привыкла к обстрелам, бомбежкам и пожарам, к чудовищному напряжению, к ежедневным двенадцатичасовым сменам, но все-таки хотелось картошки, сарафан и много горячей воды.
В редкие счастливые дни в городские бани привозили топливо, но его не хватало, чтобы топить два отделения — мужское и женское. Топили одно. И в одном мылись справа и слева. Истощенные войной, мылись в одном отделении не мужчины и женщины, а просто люди Ленинграда.
Анна Горохова месила тесто, пекла хлеб. Тесто было слабое, хлеб горький, но это все-таки был хлеб, и он давал людям жизнь.
Гасли котлы электростанций — останавливались станки, машины, остановился ленинградский трамвай. Закрывались заводы. Люди из рабочих становились иждивенцами, получали вместо 250 125 граммов. А тот, кто работал, вместо того, чтобы ехать на трамвае, по 10 остановок шел пешком.
Анна тоже ходила 2 часа в одну сторону и 2 часа в другую. Она могла бы не ходить, а спать в цехе, но в общежитии на Халтурина, 11, жила старая работница завода Киршина баба Катя, которая уже не могла ходить. Анна приносила ей жженые крошки, осыпавшиеся из форм, и хотя крошек тех было немного — формы, смазанные соапстоком (побочным продуктом перегонки нефти), были скользкие, а хлеб вязкий, как глина, — баба Катя пила крошки с водой и жила.
А Анна снова шла на работу.
Она пекла хлеб, но в обязанности ее входило и то, что ни до войны, ни после пекарю делать не приходилось: таскать по обледенелым лестницам на четвертый этаж кипяток к 600-литровым дежам, грузить мешки с мукой, стоять на часах у складов, заготавливать торф, разбирать на дрова деревянные дома, которые пожирала печь… И кроме этого, 12 часов смена…
Шестая печь и до войны имела электрический привод. Я видел эту печь и электромотор, который исправно тянет конвейер в печь. Но, кроме мотора, я увидел у печи некое приспособление, напоминающее ворот. Он остался с тех времен. К нему в бессветные ночи вместе с другими работницами становилась Анна Горохова. На себе, на своих тощих плечах беспрерывно тащили они этот конвейер — хоть умри. Потому что остановить — это значит сжечь хлеб. Хлеб, которым они кормили Ленинград и который ели сами. Их паек отличался лишь тем, что они такие же, как у других, граммы получали теплыми.
Но не всем хватало этих теплых граммов, чтобы выжить: однажды не вышла на работу сменщица Гороховой, вернее, вышла, но не дошла до нее. Умерла от дистрофии технолог хлебного цеха (!) Ольга Киселева, а занявшая ее место комсорг цеха Евдокия Львова весила 38 килограммов.
Все было так недавно.
…Первый после долгого перерыва трамвай возвестил городу, что, хоть блокада и не снята, жизнь возвращается. Люди тогда, входя в салон, здоровались. Они чувствовали себя близкими, быть может, и потому, что все ели единый ленинградский хлеб.
Хлебом едины…
Горохова запомнила этот трамвай и здоровавшихся людей как что-то очень важное во всей блокадной жизни. И быть может, я запомнил его как нечто очень важное из ее рассказа.
А потом спросил: не ожесточили ли вас блокада, голод, нечеловеческое напряжение? Она помолчала, потом вспомнила, как в войну еще по Московскому проспекту вели пленных фашистов, и они, оставив только занятых в цехе, пошли смотреть. Вдоль тротуаров стояли истощенные люди и бросали в фашистов чем попало — землей, камнями, зажигалками.
А через несколько месяцев пленные появились на хлебозаводе, они неторопливо и основательно ремонтировали кровлю, ими же разрушенную, и Анна Горохова, солдатская вдова, тайком бросала им свой хлеб.
Я спрашивал ее о снах в блокадные ночи, а она мне говорила: «Не помню. Помню муку с кровью, но это вряд ли был сон, это была кровь ладожских шоферов».
Я спрашивал: вы верили, что выживете? И она отвечала: «Да».
Заключение
Прав был Кудрявцев Сергей, десяти лет: хлеб нужен затем, чтобы его есть.
Юрий РОСТ, Ленинград
26.05.2003
/novayagazeta/
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий